глухое ворчание – это в пещере проснулась Вида – тянет заднюю лапу, щурится ото сна. Соня говорит ей жалобно и как-то даже по-матерински: – Да спи же ты, спи.

Ещё какое-то время она потрошит яму, долбя её вдоль и поперёк, затем откладывает топор и снова вытаскивает куски – один за другим, выковыривая их пальцами. Вымученный монолог продолжается:

– Мне нужно… Жизненно необходимо знать, что я никогда – никогда его не прощу. Чтобы ни-че-го, ни крошки памяти о нём не осталось! Чтоб он сгинул, как скучное, никчёмное воспоминание. Чтобы переиначился, перезначился, исчез, будто и не бывало! Ни в каком виде, ни в какой роли, ни даже рядом не стояло, ни словом не задело, ни письмом этим, ни колокольчиками! – Соня давит в себе громкий стон. – Чтоб он боль свою пил по ноткам, по каплям дегустировал, по ниточке распускал и каялся, что мудак такой. Чтобы жил – да, жил! – но так, чтобы хуже смерти было, – и она завершает длинную речь заклинанием: – Пусть я не узнаю тебя ни в толпе, ни на фотографиях, ни имени твоего не вспомню, ни лица. Исчезни из моей жизни. Отменяю тебя навечно. Прощай.

Она кладёт пакет в яму – тот помещается идеально. Сгребает комья в центр. Похлопывает, утрамбовывает – получается могилка, поверх которой встаёт холмиком перемешанная со снегом земля. Долго, ссутулившись, Соня стоит перед ней на коленях, тихо покачиваясь и сжимая топор ледяными пальцами, пока из леса не появляется Глор. Шерсть на её подбородке, груди и лапах блестит от свернувшейся крови, источает железистый аромат.

Соня выпускает топор, встаёт и, не оборачиваясь, идёт к реке, покрытой толстым слоем льда.

– Эй, погоди! – Глория сытой трусцой бежит за ней, оставляя на чистом, как лист, снегу ровную цепочку следов.

Та притормаживает, давая возможность себя догнать.

– Ты куда? – Глор забегает вперёд. – Пойдём домой, а?

Соня ложится на спину, раскидав по сторонам руки и ноги.

– Господи, – шепчет она, глядя в белесое небо. – Забери всё.

И затем катается, воет раненым зверем, желая освободиться от всего этого противоречия, вырвать его из сердца, из головы и из жизни, – избавиться от привязанности и получить долгожданное освобождение. Снег липнет на одежду, красит чёрное белым.

Глория со скучающим видом наблюдает за театральным катанием тела, время от времени дыша на мякиши передних лап. Наконец Соня подползает к ней и говорит:

– Мне придётся убить его.

Глория, поперхнувшись, закашливается, и у неё кратковременно дёргается глаз. Нарочито медленно она трёт испачканный кровью подбородок, размазывая её по щекам.

– Прости… Перо в горле застряло. Ты всегда можешь на меня положиться, – и она хищно облизывается.

– Голубя схомячила? – Соня, лёжа на боку, косится на её лапы. – Я теперь голубей ненавижу, – и она снова утыкается взглядом в бесконечность холодного неба. – Как и он.

– Это означает лишь то, что голуби существуют, а не то, что они имеют к нему отношение, – глаголит заумно Глория, что никак не вяжется с её окровавленным лицом. – Это он относится к ним. Голуби первичны, они сами по себе, а он уже позже стал к ним относиться именно так. Они были и раньше, до вашего знакомства, а не созданы им конкретно…

Соня запускает заледеневшие руки глубоко в карманы и в правом натыкается на острый угол визитки. Добывает её наружу, читает: «Клуб Анаконда». Нарисованная чёрная змея так смахивает на Ирискину татуировку, что на голову опрокидывается новый ушат боли.

Закусив губу, Соня суёт визитку обратно. Цедит сквозь зубы:

– Я разберу тебя на запчасти – всё, что ты дал мне. Вытесню другими людьми… – и горько добавляет: – Дурак… Какой же ты дурак, что решил убиться моими руками.

…И через день на вечеринке, посвящённой шибари, она знакомится с Даймоном, а затем приходит на поркопати.

Глава 38

Каждый из них до такой степени боится своей истинной природы, что готов весь день бороться с тем, на что дрочит по ночам

(Алекс Гой, «Всем спасибо»).

Соня приходит в клуб задолго до начала вечеринки, и не подозревая, какой сюрприз ожидает её в конце.

Бармен с дежурным лицом гостеприимно впускает её в интимный полумрак.

– Я от Ангелики, – говорит она.

Тот согласно кивает и показывает на гардероб:

– Проходите, – и, словно нейтральный Бог, тут же интересуется: – Как дела?

Соне хочется вывалить ему про своё отчаяние, страх, голубей и цыган, чтобы услышать самый жизненный совет на свете, – как на исповеди у священника, который спустя минуту уже забудет про её существование.

– Да нормально, спасибо, – она вешает куртку и, громко процокав каблуками мимо свисающих с потолка цепей и верёвок, проходит к низкому диванчику, стоящему в дальнем углу зала.

Что за идиотское слово это – «нормально»…

Бармен берётся натирать полотенчиком стаканы, – ткань попискивает о стекло, – попутно рассказывая напарнику про вчерашний экшн60 с подвешиванием на крюках, и как один увесистый парень захотел повиснуть «только за коленки».

– …И оторвался, короч. Так на пол и загремел! – эмоционально рассказывает он. – Прики-и-инь!

– Же-е-есть! И что, много крови было? – спрашивает напарник.

– Да не, – спокойно отвечает тот, разглядывая стакан на просвет. – Не много.

Соня передёргивает плечами, встаёт и уединяется в туалете.

Дверь там изрисована карикатурами, а крючок наполовину выдран и болтается на хлипком винтике. Она переодевается в чёрное облегающее платье, тонкие красные трусики и чулки, а поверх всего натягивает безразмерный зелёный свитер. Странно, конечно, переодеваться тут, в туалете, ведь экшн будет проходить всё равно в полуголом виде.

Вернувшись на диван, она разувается, подбирает под себя ноги и, обнявшись с флоггером, погружается в блаженную дрёму.

По залу блуждают красные пятна. Стены отливают багрянцем, и на одной из них проступают контуры нарисованной змеи с вычурными, будто в корчах агонии изгибами тела и круглым кислотно-жёлтым глазом на сплющенной голове. Чёрная Анаконда. Под ровное мерцание бликов начинает казаться, что она ползёт – всё быстрее, быстрее – и вдруг моргает, так что Соня вскидывается, чуть не кувыркнувшись с дивана на пол. Сон снимает, как рукой.

Начинают приходить люди – дверь открывается, впуская в темноту зала уличный свет, на фоне которого силуэты кажутся тонкими и безликими. Двое парней – усаживаются неподалёку, в кресла. До Сони долетают отдельные фразы, сказанные буднично и лениво:

– Её из реанимации сразу в дурку увезли. Ты же знаешь Алёну? – спрашивает один.

– Алёнку-то? Знаю. Жила она у меня, – говорит другой и тут же спохватывается: – Ну как «жила»… Дружили мы с ней.

– Ты её драл, – подхватывает первый, с ходу конкретизируя.

– Ну да, – поддакивает этот. – А потом выставил, надоела. Так она липнуть ко мне начала. Ныть, как без меня страдает.

– А ты?

– Что – я? Противно было, и всё. Обещал написать, да забыл. Вернее, как? Откладывал до последнего, как обязанность неприятную. Типа уборки хаты.

– А она?

– На следующий день полились сопли, что вот я гад-то какой. А я возьми да и ответь честно, что о ней думаю. Одного не пойму – зачем же вены-то? Детский сад – штаны на лямках.

Соня затыкает пальцами уши.

«Дружили они».

Ещё несколько силуэтов, среди которых она интуитивно узнаёт Даймона, затаскивают в помещение кучу металлических палок и кожаных подушек. Мужики достают инструменты, и начинается сборка устрашающих конструкций.

Зябко кутаясь в свитер и прижав к животу пакет с флоггером, Соня пересекает зал и подходит к Даймону. Тот чуть заметно улыбается – краешком рта. Замечает её:

– О, привет.

Крепко обнимая себя руками, она ныряет подбородком в шерстяной ворот в попытке поймать ускользающее тепло:

– Здрасьте.

Он закручивает гайку шестигранным ключом.

– Что, страшно?

Она кивает – часто и коротко.

Дверь снова открывается и впускает с улицы девушку – хрупкую сияющую блондинку в ослепительно-белом пальто. Ангелика. Она приветственно машет рукой – узнала.

Палки превращаются в громоздкие конструкции, похожие на букву «Х» с ромбовидной подушкой посередине, и Даймон переключается на скамейки. Люди всё прибывают – раздеваются, проходят мимо смущённой Сони, кидают на неё изучающие взгляды, – та в ответ только ёжится. Некоторые приветственно склоняют голову, подразумевая